Исследование: журналистика вредит душевному здоровью (+ комментарий спецкора)
Звонок от читателя, рассерженного статьей об однополых браках. Шпильки от блогера-расиста за материал о чернокожих. Повестка в суд по опубликованному делу о наркотрафике. Полтора года труда без выходных в альтернативном издании, которому вечно не хватает сотрудников. Фриланс и продолжительные ссоры с клиентами из-за невыплаченных гонораров. Эйл перечисляет эти вехи не затем, чтобы читатели подумали, что у него какая-то из ряда вон выходящая карьера — по меркам журналистики это не так. «Я не военный корреспондент и не криминальный репортер на полную ставку», — подчеркивает автор колонки.
«Пару лет я ощущал, что нарастающие психологические трудности — волны депрессии, тревоги и ипохондрии; хроническая потеря удовольствия от работы; ползучий страх, обволакивающий мою жизнь, как туман, — могут быть связаны со стрессом от профессии». Однажды подготовка журнальной статьи совпала с переломом в личной жизни, и Эйла накрыла депрессия. Он назвал этот срыв выгоранием.
Следуя репортерскому чутью, Эйл ринулся проверять догадки в других источниках: а вдруг это и правда профессиональный синдром. Оказалось, многие коллеги испытывали схожие ощущения. Редакция Huffington Post в 2015 году посвятила серию из пяти материалов психологическому климату в ньюсруме и тому, как влияет на репортера постоянное столкновение с драмой. Журналистка Мак Маклелланд, вернувшись с разрушенного землетрясением Гаити, написала книгу о посттравматическом синдроме.
Исследователи из Колумбийского университета доказали, что примерно 28 % военных корреспондентов на всю жизнь травмированы увиденным. До 32 % доходит риск развития посттравматического стрессового расстройства у журналистов в ЮАР, а у фоторепортеров в Мексике эта вероятность — до 59 %.
Профессор Торонтского университета Энтони Файнштейн утверждает, что как нездоровый терапевт может поставить неверный диагноз, так и журналист с расшатанными нервами становится профнепригодным.
По наблюдениям психиатра, не менее 20 % репортеров, побывавших в горячих точках, переносят «вьетнамский синдром», впадают в затяжную депрессию или злоупотребляют спиртным. В Мексике, где семьям расследователей угрожают картели наркоторговцев, каждый четвертый журналист бросает писать историю из-за психологического напряжения.
«Я убеждал себя, что раз профессия так увлекает и наполняет меня, она не может мне навредить, — делится личным опытом Эйл. — Мне еще предстояло осознать, что работа мечты иногда оборачивается кошмаром».
Журналист преодолел кризис за полтора месяца. Отгородившись на время от новостных сводок и соцсетей, он купил велосипед, вернулся к забытой игре в гольф, начал ходить по музеям, смотреть фильмы и посещать психотерапевта. Вывод, к которому Эйл тогда пришел, состоял в том, что борьба с тревогой и депрессией не делала его хуже как репортера — игнорировать душевное состояние оказалось гораздо вреднее.
Комментирует спецкор «Новой газеты» Екатерина Фомина:
«Это невероятный стресс и адреналин, чисто профессиональный: кайфуешь, когда понимаешь, что подобралась к какой-то ценной информации, нашла весомого героя. А потом снимаешь костюм человека-журналиста и думаешь: черт, у этих людей и правда жопа. Сейчас ты сядешь на поезд и умчишься от них, а они останутся со своей бедой.
В командировках нет графика работы, ты пашешь там круглосуточно, собираешь информацию по максимуму, чтобы лезла из ушей. Дома ты психуешь еще неделю или две, пока переслушиваешь аудио, пишешь и заново все переживаешь. Самый сложный побочный эффект у меня был, наверное, после командировки в Уссурийск (Приморский край). Я ездила писать, чем живет город через полгода после самоубийства девушки, ставшей для подростков “иконой суицида”. Ты приезжаешь в город, а там безнадега, родители и друзья ее продолжают жить там же, им никуда не деться, а школьники режут себе вены, потому что это модно. Я общалась с мамой девушки, тусовалась с ее друзьями — страшно от того, что они тебя пускают в свой мир, это нереальная ответственность. Я вернулась из Приморья и еще пару недель мне снилось, как мы гуляем с теми ребятами в лесу, а они пьют коктейли и ржут.
Стресс еще из-за того, что не понимаешь, правильно ли ты поступаешь, решения в большинстве экстремальных ситуаций принимаешь самостоятельно. Ты стоишь в центре цыганского поселка, оцепленного ОМОНом, цыганки падают на колени перед силовиками, чтобы не пустить их в свой поселок.
Завидя чужака (я была единственным журналистом), цыганки начали проклинать меня, наводить порчу и пожелали дружно поскорее сдохнуть.
Это риск неочевидный (рано или поздно их проклятия сбудутся, и я умру), а вот в моей командировке из Турции до Германии с беженцами однажды было правда страшно. Я нечаянно перешла границу вместе с ними — там не было никакой таблички, это было между Грецией и Македонией. Меня остановили пограничники, по-английски они не говорили. Я поняла только, что они грозят меня арестовать и депортировать. В этой ситуации никакие связи редакции бы не помогли.
Текст — лишь небольшая часть журналистской работы. Ты же потом продолжаешь общаться с героями, они тебе могут позвонить среди ночи. Ты уже никак не можешь повлиять на ситуацию, а они верят: журналист — это как мент/суд/президент — спаситель, короче. Вот он напишет — и сразу их мир озарится.
В некоторых случаях мои герои признаются: осталась надежда только на журналистов и экстрасенсов. И такое отношение к себе тоже очень давит.
Не то чтобы чувствуешь себя виноватым, но это жуткая неловкость. Нельзя сопереживать всем и плакать над каждой историей. Ты делаешь, что можешь и умеешь, — ты пишешь. Я раньше не понимала, как общаться с людьми, которые только что потеряли близких, мол, я не имею права к ним лезть. Сейчас я набралась опыта и смелости. Очень сложно уловить ту грань между «мне норм» и «срочно надо в отпуск».
Журналистика, когда ты отдаешься ей без остатка и делаешь работу честно, — сама по себе уже болезнь. Сознание искажается, ценности сдвигаются. Часто кажется, что друзья тебя не понимают.
Источник: https://knife.media
